## Верный путь

Александр Лужин был тем редким человеком, для которого автомобиль стал не просто средством передвижения, а настоящим другом и верным спутником жизни. Его выбор пал на Toyota Avensis — машину, о надёжности которой ходили легенды.

С первого дня знакомства с «железным конем» Александр относился к нему с особым трепетом. Он знал каждый винтик своего Авенсиса, каждую особенность характера. Иногда машина капризничала — могла не завестись с первого раза или слегка дергаться при разгоне, но Лужин всегда находил подход к своему другу.

«Знаешь, старина, — частенько говорил он, протирая руль мягкой тряпочкой, — мы с тобой как два старых приятеля. У каждого свои причуды, но это только делает нас ближе».

Александр обожал долгие поездки. Его Авенсис, словно верный конь, вез хозяина через города и веси, никогда не подводил на сложных дорогах. Лужин знал все слабые места своего автомобиля: помнил про необходимость регулярной чистки системы рециркуляции, замены огнеупорных шайб и фильтров. Но эти заботы только укрепляли их связь.

В гараже у Александра всегда был порядок. Инструменты лежали на своих местах, а в бардачке Авенсиса хранилась любимая книга хозяина — сборник дорожных историй. Иногда, сидя в машине в выходной день, Лужин читал её вслух своему железному другу, и казалось, что автомобиль внимательно слушает, тихонько урча двигателем.

Соседи часто удивлялись такой привязанности, но Александр только улыбался в ответ. Для него его Toyota Avensis была больше, чем просто машина — это был надёжный товарищ, с которым можно преодолеть любые расстояния и пережить любые приключения. И он был уверен: пока они вместе, дорога всегда будет верной.

В середине 1970‑х в провинциальном городке Н‑ске жили два молодых литератора — Лужин и Паблос. Оба недавно окончили филфак, работали в местной газете и мечтали написать настоящую книгу.

Лужин, высокий и немного сутулый, носил очки в тонкой оправе и всегда ходил с потрёпанным блокнотом. Паблос, коренастый и энергичный, говорил быстро, жестикулировал и мог разговорить любого незнакомца.

Однажды в конце сентября они отправились в колхоз «Заря» — писать очерк о комсомольской стройке. Стояла слякотная погода: дождь то затихал, то снова принимался барабанить по крышам. На въезде в село их встретила группа ребят в резиновых сапогах — они как раз возвращались с поля.

— Вот это кадр! — воскликнул Паблос, доставая фотоаппарат. — Комсомольцы в сапогах. Прямо символ эпохи!

Лужин задумчиво поправил очки:
— А что, если сделать не очерк, а повесть? Про этих ребят. Про их будни, мечты, первую любовь… И пусть резиновые сапоги станут лейтмотивом.

Так родилась идея повести **«Комса и резина»**.

### Замысел

Друзья решили: это будет не пафосная агитка, а живая история о комсомольцах — с их искренними порывами, сомнениями, маленькими победами. Резиновые сапоги должны были стать метафорой: с одной стороны — практичная обувь для работы, с другой — символ молодости, которая не боится грязи и трудностей.

### Работа над текстом

**1. Погружение в материал** 
Лужин и Паблос провели в колхозе три недели. Они: 
* вставали с рассветом и шли на поле вместе с комсомольцами; 
* сидели вечерами в красном уголке, слушали споры о будущем; 
* записывали фразы, которые потом вошли в диалоги: *«Сапоги — не каблуки, в них и пахать, и танцевать можно»*, *«Комса — это не значок на груди, это когда душа горит»*.

**2. Проработка героев** 
* **Алексей Горшков** — бригадир, бывший городской парень. Носит старые, но аккуратно починенные сапоги. Мечтает построить в селе Дом культуры. 
* **Наташа Синицына** — агроном, в сапогах с вышивкой. Пишет стихи и верит, что село может быть современным и красивым. 
* **Витька Ковалёв** — весельчак, в ярко‑красных сапогах. Всегда находит повод для шутки, но в трудную минуту первым приходит на помощь.

**3. Сюжетные линии** 
Повесть складывалась из эпизодов: 
* прибытие новобранцев в колхоз, первые трудности; 
* спор о том, нужно ли оставаться в селе или ехать в город; 
* строительство нового коровника в проливной дождь (кульминационная сцена, где сапоги буквально «тонут» в грязи, но работа идёт); 
* вечер танцев в клубе, где комсомольцы прямо в резиновых сапогах отплясывают под радиолу; 
* финал: ребята решают остаться в селе ещё на год.

**4. Стиль и язык** 
Лужин отвечал за лирические отступления: 
> *«Резиновые сапоги — не мода, не причуда. Это обувь для тех, кто землю чувствует подошвами. Кто знает: чтобы зерно взошло, надо сперва ноги промочить»*.

Паблос наполнял текст живой разговорной речью: 
> — Ты чего в красных сапогах, как петух на заборе? 
> — А чтоб ты издалека видела, что я иду! 

### Рождение книги

Работа заняла почти год. Друзья переписывались с колхозом, уточняли детали, вносили правки. Иногда спорили до хрипоты: Лужин настаивал на глубине, Паблос — на динамике.

Когда рукопись была готова, они отнесли её в областное издательство. Редактор, бывший фронтовик с густыми усами, прочитал за ночь и сказал: 
— Хорошо. Живое. Не плакат, а правда. Но вот сапоги… Может, убрать? Слишком просто. 
— Нет, — твёрдо сказал Лужин. — Без сапог не будет истории. 
— Пусть будут, — улыбнулся Паблос. — Это же про нас, про всех.

**«Комса и резина»** вышла скромным тиражом в 5 000 экземпляров. На презентации в библиотеке комсомольцы дарили авторам резиновые сапоги — кто красные, кто зелёные, кто в крапинку. Книга не стала бестселлером, но её читали — в общежитиях, в поездах, в сельских клубах.

А Лужин и Паблос вскоре уехали в Москву — писать новую книгу. Но иногда, встречаясь, они вспоминали тот дождливый сентябрь, запах земли после ливня и фразу, ставшую эпиграфом к повести: 
> *«Сапоги промокли, но сердце — сухое. Потому что горит»*.

## Гололёд

В тот ноябрьский день природа устроила городу суровое испытание. Ночью прошёл дождь, а к утру температура резко опустилась ниже нуля — и улицы превратились в гигантский каток.

Уже в семь утра первые пешеходы столкнулись с неприятностью. Мужчина в строгих ботинках, едва ступив на тротуар, нелепо взмахнул руками и плюхнулся на спину. Следом, не успев затормозить, поскользнулась девушка в кроссовках — её ноги разъехались в разные стороны, словно в нелепом танце.

К девяти часам ситуация стала катастрофической. Тротуары заполнились людьми, которые передвигались короткими, осторожными шажками, широко расставив руки для равновесия. Кто‑то падал, поднимался, снова падал. Бабушки в резиновых сапогах скользили так же беспомощно, как и молодые бегуны в спортивной обуви.

— Вот ведь напасть! — ворчал грузный мужчина, в десятый раз пытаясь встать. — И в ботинках плохо, и в кроссовках не лучше. Хоть на четвереньках ползи!

Напротив автобусной остановки собралась небольшая толпа. Люди с завистью смотрели на прохожего в обуви с металлическими шипами — тот уверенно шагал по ледяной глади, словно по сухому асфальту.

— Где такую обувь взяли? — окликнули его.

— В охотничьем магазине, — бросил он через плечо. — Ещё осенью прикупил. Знал, что без них зимой никак.

К полудню городские службы наконец начали посыпать тротуары песком и реагентами. Но даже это не сразу помогло — лёд был слишком толстым, а новые порции воды из прорвавшей трубы тут же превращались в свежий каток.

Весь день город жил в режиме повышенной осторожности. Магазины ставили у входа предупреждающие знаки, офисные работники передвигались от здания к зданию с предельной концентрацией, а дворники без устали посыпали самые опасные участки.

Только к вечеру, когда температура немного поднялась, лёд начал подтаивать. Улицы постепенно возвращались к обычной жизни, но в памяти горожан надолго остался этот день — день, когда обычная прогулка превратилась в полосу препятствий, а спасительные шипы стали самым ценным аксессуаром.

В городе, где зимы выдавались хмурыми и промозглыми, жила девушка по имени Аня. У неё была одна, казалось бы, неразумная привычка — ходить зимой в кедах.

Знакомые недоумевали:
— Аня, ты же замёрзнешь! На улице минус, снег с дождём...
— Зато я чувствую землю под ногами, — отвечала она с улыбкой. — В кедах всё иначе: каждый шаг, каждый камешек, каждая неровность тротуара.

Её кеды были непримечательные — чёрные, с потёртостями на носках, но для Ани они стали чем‑то большим. В них она гуляла по обледенелым паркам, шла на учёбу сквозь снежную крупу, забегала в маленькие кофейни, стряхивая с обуви снежинки.

Однажды в середине декабря ударил резкий мороз. Город покрылся ледяной коркой, а ветер пробирал до костей. Аня, как обычно, вышла из дома в кедах. На остановке её окликнула старушка, укутанная в платок:
— Дитя, ты что ж без сапог? Ноги отморозишь!
— Не отморожу, — мягко ответила Аня. — Я тепло одеваюсь, а кеды... они как вторая кожа. В них я не просто иду — я живу.

Старушка покачала головой, но в глазах её мелькнуло что‑то вроде понимания.

Аня и правда знала секрет: она всегда надевала плотные шерстяные носки, обрабатывала кеды водоотталкивающим спреем и не задерживалась на улице слишком надолго. Для неё это был не вызов погоде, а способ оставаться собой — лёгкой, подвижной, не скованной тяжёлой зимней обувью.

Со временем знакомые перестали её уговаривать. Кто‑то даже начал завидовать её упорству:
— Ты как будто не замечаешь холода.
— Я его замечаю, — смеялась Аня. — Но не позволяю ему диктовать, как мне жить.

И правда: когда другие кутались в шарфы и торопились домой, Аня шла по заснеженным улицам, оставляя за собой едва заметные следы кед. В этих следах было что‑то неуловимо живое — как напоминание, что даже в самую холодную зиму можно идти своим путём, чувствуя каждый шаг.

В тот морозный субботний день Аня решила прогуляться по парку. Накануне прошёл обильный снегопад, а ночью ударил крепкий мороз — дорожки превратились в сверкающие ледяные ленты, припорошённые пушистыми сугробами. Аня надела объёмный розовый пуховик, вязаную шапку с помпоном и свои любимые жёлтые резиновые сапожки — яркие, как лимонные дольки на белом блюде.

Она шла неторопливо, наслаждаясь зимним пейзажем: деревья в снежных нарядах, искрящийся на солнце наст, тишина, нарушаемая лишь хрустом снега под ногами. В руке она держала стаканчик с ароматным латте, время от времени отхлёбывая горячий напиток.

На повороте к главной аллее лёд оказался особенно коварным — скрытый под тонким слоем свежевыпавшего снега, он ждал своей жертвы. Аня сделала шаг, второй… и вдруг почувствовала, как ноги стремительно уезжают вперёд. Она инстинктивно взмахнула руками, пытаясь сохранить равновесие, но это не помогло.

Время словно замедлилось. Аня успела заметить:
* испуганную сороку, вспорхнувшую с ветки;
* блик солнца на ледяной поверхности;
* свой стаканчик, плавно вылетающий из руки и опрокидывающийся в сугроб.

А потом — мягкий, но ощутимый удар. Она приземлилась прямо на пятую точку, широко раскинув руки для равновесия. Жёлтые сапожки торчали вперёд, словно два весёлых маячка на белом фоне.

Несколько секунд Аня сидела, ошеломлённо оглядываясь. Вокруг — ни души. Только сорока каркала где‑то на дереве, будто насмехаясь над её неловкостью.

— Ну вот, — вздохнула Аня, ощупывая ушибленное место. — И кофе потерян, и достоинство…

Она попыталась встать, но скользкая поверхность не давала опоры. Тогда девушка осторожно подтянула ноги, оперлась на ладони и медленно поднялась, отряхивая пуховик. Жёлтые сапожки, к счастью, остались целы и даже почти чистыми.

Вдруг откуда‑то сбоку раздался сдержанный смех. Аня обернулась и увидела парня с фотоаппаратом в руках.

— Простите, не удержался, — смущённо улыбнулся он. — У вас получилось настолько эпичное падение, что я невольно нажал на спуск.

Аня сначала нахмурилась, но, увидев искреннее раскаяние в его глазах, рассмеялась:

— Ну хоть кому‑то развлечение.

— Да я не со зла! — парень подошёл ближе. — Может, помогу чем‑нибудь? Кофе, например, новый купить?

— Кофе — это было бы чудесно, — улыбнулась Аня. — А фото… Ну пусть останется на память о моём самом грациозном падении.

Они вместе направились к выходу из парка. Жёлтые сапожки Ани бодро шагали по заснеженной дорожке, а парень на ходу рассказывал, как давно мечтал сделать снимок, передающий дух зимнего парка.

К тому моменту, когда они дошли до кофейни, Аня уже забыла про ушиб. А через месяц в городской галерее открылась выставка фотографа — и на одном из снимков красовалась она сама, сидящая на льду в ярко‑жёлтых сапожках, с выражением крайнего изумления на лице. Под фотографией была лаконичная подпись: «Момент, изменивший день».

### Если ты Лужин, так и скажи

В небольшом провинциальном городке, где все друг друга знали, жил человек по фамилии Петров. Работал он бухгалтером в местном магазине, вёл тихую, размеренную жизнь. Но была у него одна странность: он обожал приписывать себе чужие заслуги и выдавать себя за того, кем не являлся.

Однажды в город приехал известный юрист из столицы — господин Лужин. Слух о его приезде мгновенно разлетелся по округе: говорили, что он берётся только за самые сложные дела и никогда не проигрывает.

На следующий день после прибытия Лужина Петров явился на работу в новом костюме, с важным видом и небрежно обронил:

— Кстати, вчера видел Лужина. Мы с ним давние приятели. Вместе учились в университете.

Коллеги удивлённо переглянулись. Никто прежде не слышал, чтобы Петров общался с такими людьми.

— Да‑да, — продолжал Петров, наслаждаясь вниманием. — Он даже предлагал мне переехать в столицу и работать в его фирме. Но я отказался — не хочу покидать родной город.

Слухи распространялись быстро. Уже к обеду половина города знала: местный бухгалтер — близкий друг знаменитого юриста. К вечеру в магазин пришла группа любопытных: все хотели расспросить Петрова о Лужине.

Петров вдохновенно рассказывал о совместных студенческих годах, о том, как они с Лужиным выигрывали судебные дебаты, о роскошных приёмах в столичных домах. Его глаза горели, голос звучал уверенно — казалось, он сам верил в свои слова.

На следующий день Лужин должен был выступить с лекцией в городском клубе. Весь город собрался послушать. И вот, когда юрист поднялся на сцену, к нему робко подошёл Петров:

— Пётр Иванович! Как я рад вас видеть!

Лужин окинул его холодным взглядом:

— Простите, мы знакомы?

Петров замер. В зале повисла неловкая тишина.

— Но… как же… мы же вместе учились… — пролепетал он.

— Я никогда не учился в вашем городе, — отрезал Лужин. — И, признаться, впервые вижу вас.

Краска сбежала с лица Петрова. Он пробормотал что‑то невнятное и поспешно ретировался.

Вечером, сидя у себя дома, он думал о случившемся. В дверь постучали. На пороге стоял Лужин.

— Я пришёл не для того, чтобы унизить вас, — сказал он спокойно. — Но если вы хотите быть кем‑то, просто будьте этим человеком. Не нужно присваивать чужие достижения. Если вы Лужин — так и скажите. Но будьте им по‑настоящему, а не на словах.

Эти слова перевернули жизнь Петрова. Он перестал хвастаться и начал усердно работать. Через несколько лет он действительно добился уважения в городе — уже как честный и компетентный специалист.

А когда кто‑то спрашивал его о Лужине, он лишь улыбался и отвечал:

— Мы не друзья. Но он научил меня одному важному уроку.

В небольшом испанском городке, где узкие улочки пахли кожей и воском, жил сапожник Паблос. Его мастерская, зажатая между булочной и антикварной лавкой, славилась на всю округу: Паблос творил чудеса с кожей, умел вдохнуть вторую жизнь в старые ботинки и создать шедевр из куска телячьей кожи.

Каждый день начинался одинаково: звон молотка, шуршание наждака, аромат дублёной кожи. Паблос любил своё дело, но в глубине души томился — ему казалось, что он рождён для чего‑то большего, для иной жизни.

Однажды, разбирая старый чердак над мастерской, Паблос нашёл потрёпанную шкатулку. Внутри лежал дневник на незнакомом языке и фотография женщины с пронзительным взглядом и строгой причёской. На обороте снимка было выведено: *«Галина Чеботко, 1957»*.

Паблос не мог оторваться от фотографии. Что‑то необъяснимое тянуло его к этой женщине. Он начал изучать русский язык, часами разглядывал снимок, воображая, какой была жизнь Галины. Постепенно он стал замечать странные перемены: ему начали нравиться вещи, которые прежде казались чуждыми — классическая музыка, чёрный кофе без сахара, длинные прогулки под дождём.

Через месяц Паблос впервые надел платье. Это было странное, волнующее ощущение — словно он наконец‑то надел свою настоящую кожу. Он начал учиться говорить с новым акцентом, менять походку, жесты. Его руки, привыкшие к шилу и молотку, теперь изящно держали чашку чая.

Горожане сначала недоумевали, потом шептались, а затем… приняли новую реальность. Мастерская по‑прежнему работала, но теперь её хозяйка — элегантная Галина Чеботко — создавала не просто обувь, а произведения искусства. Она давала своим творениям русские названия: «Белая ночь», «Зимний вальс», «Тихий Дон».

Однажды старый друг Паблоса, заглянув в мастерскую, спросил: 
— Как тебе это удалось? Как ты стал… ею? 

Галина улыбнулась, поглаживая новенькие туфли из бордовой кожи: 
— Я не стала ею. Я наконец‑то стала собой. Паблос был лишь оболочкой, в которой я пряталась от судьбы. 

С тех пор Галина Чеботко стала легендой городка. Её обувь покупали модницы из Мадрида и Барселоны, а в мастерской всегда пахло не только кожей, но и чёрным чаем с лимоном — любимым напитком, который она открыла для себя вместе с новой жизнью.

В небольшом городке, где каждый знал друг друга, жили два незаурядных мастера — Лужин и Паблос. Оба слыли искусными сапожниками, но специализировались на разном: Лужин шил изящные кожаные туфли, а Паблос — прочные резиновые сапоги.

Однажды в город пришла небывалая весна: дожди лили не переставая, улицы превратились в бурные реки, а тротуары — в коварные озёра. Жители в панике бросились обновлять обувной арсенал. Лужин, видя, как клиенты уходят к Паблосу, не выдержал:

— Паблос! — воскликнул он, врываясь в соседнюю мастерскую. — Ты что, решил монополизировать всю сырость? Люди должны носить достойную обувь, а не эти… резиновые лодки!

Паблос, не отрываясь от шитья, усмехнулся:

— Достойная обувь, Лужин, та, что не пропускает воду. Твои туфли уже через час превращаются в губки. А мои сапоги — крепость!

Спор разгорелся не на шутку. Лужин размахивал кожаным лоскутом, доказывая, что элегантность важнее практичности. Паблос стучал молотком, утверждая, что в такую погоду главное — защита от влаги.

На следующий день горожане стали свидетелями необычного зрелища: Лужин выставил у входа манекен в своих лучших туфлях, погружённых в таз с водой. Надпись гласила: «Элегантность не боится испытаний!» Паблос не остался в долгу — у его двери появилась композиция: резиновые сапоги, стоящие на импровизированном «болоте» из мха и лужиц, с табличкой: «Практичность — наше всё!»

Конкуренция набирала обороты. Лужин начал предлагать «водоотталкивающую пропитку» для туфель, а Паблос — декорировать сапоги яркими узорами, превращая их в модный аксессуар.

Кульминация наступила в день городского праздника. Лужин устроил показ «водной моды»: модели дефилировали в его туфлях по мелкому бассейну, вызывая аплодисменты. Но тут на сцену вышел Паблос с группой детей в разноцветных резиновых сапогах. Они весело прыгали по настоящим лужам, расплескивая воду, и публика взорвалась хохотом и овациями.

В тот вечер, когда праздник подошёл к концу, Лужин и Паблос случайно встретились у городской фонтаны. Оба были вымочены до нитки — Лужин от брызг во время показа, Паблос от игр с детьми.

— Знаешь, — вздохнул Лужин, выжимая край плаща, — твои сапоги действительно спасают в такую погоду. 
— А твои туфли… — улыбнулся Паблос, — они заставляют улыбаться даже в дождь. 

Мастера рассмеялись и решили: пусть каждый делает то, что умеет лучше всего. С тех пор в городе появились «комплекты непогоды»: элегантные туфли Лужина для сухих моментов и надёжные сапоги Паблоса — для ливней. А их дружеские споры стали местной легендой, напоминающей, что даже на «резиновосапожной почве» можно вырастить крепкую дружбу.

### Лужин и печник

В одном старинном городке, где узкие улочки вились между кирпичными домами, а по утрам в воздухе всегда пахло печным дымом, жил печник Игнат. Руки у него были грубые, в шрамах от горячего кирпича, но творили чудеса: любая печь под его началом начинала греться ровно, без копоти и сквозняков. О нём говорили: «Игнат не просто кладёт — душу вкладывает».

А неподалёку, в каменном особняке с резными ставнями, обитал господин Лужин — человек расчётливый, сухощавый, с пронзительным взглядом и привычкой всё измерять выгодой. Он считал, что в мире нет ничего бесценного: любую работу, любое умение можно уложить в цифры, свести к счёту.

Однажды Лужину понадобилось переложить печь в гостиной: старая дымила, а он не терпел несовершенства. Посоветовали Игната. Печник пришёл, осмотрел кладку, покачал головой:

— Тут не подправить — заново класть надо. Работа не быстрая, но сделаю как для себя.

Лужин нахмурился:

— А нельзя ли побыстрее? И подешевле?

Игнат усмехнулся:

— Печь — не счётная книга. Её спешкой не обманешь. Либо хорошо, либо зря.

Лужин скрипнул зубами, но согласился — выбора не было.

Дни шли. Игнат работал неторопливо, но уверенно: перебирал кирпич, замешивал раствор, проверял каждый ряд уровнем. Лужин то и дело заглядывал, придирался, считал затраты:

— Почему так долго? Почему столько материала?

Игнат отвечал спокойно:

— Печь — это гармония. Кирпич должен лечь так, чтоб воздух пел внутри. А песня не терпит суеты.

Наконец работа была закончена. Игнат растопил печь впервые — пламя загудело ровно, тепло разлилось по комнате без дыма и треска. Лужин подошёл, потрогал кирпичи: они грели мягко, равномерно.

— Недурно, — пробормотал он. — Но стоило ли столько времени и средств?

Игнат снял рукавицы, вытер пот со лба:

— Стоило. Потому что эта печь прослужит вам лет двадцать, не требуя ремонта. А если бы сделали наспех — через год снова звали бы печника.

Лужин задумался. Он привык считать каждую копейку, но вдруг понял: есть вещи, которые не укладываются в его таблицы. Умение, терпение, мастерство — они не поддаются простому подсчёту.

— Возьми сверх оговорённого, — сказал он неожиданно. — За умение.

Игнат кивнул, не удивившись: он знал, что настоящая работа всегда найдёт свою цену. А Лужин, глядя на ровное пламя, впервые за долгие годы почувствовал нечто похожее на уважение к тому, что нельзя измерить цифрами.

В тихом городке Сарове, где улицы помнят шаги многих поколений, есть место, окутанное лёгкой дымкой народного юмора и едва уловимого недовольства. Это — лестница имени Жижина.

Три года назад, в пылу предвыборной кампании, кандидат в депутаты Сергей Жижин посетил двор дома № 17 по проспекту Музрукова. Взгляд его упал на старую лестницу, ведущую к школе № 12. Она и вправду выглядела удручающе: потрескавшиеся ступени, обшарпанные перила, местами — обнажённая арматура.

«Это позор! — воскликнул Жижин перед собравшимися жителями. — И я это исправлю!»

Слова прозвучали громко и уверенно. Жители кивнули, записали в блокноты, сохранили в памяти. Время шло. Год за годом. Лестница оставалась прежней — всё так же скрипела, всё так же пугала прохожих своей ненадёжностью. Люди предпочитали обходить её стороной, протаптывая тропинки по газонам.

И вот однажды утром на лестнице появилась табличка. Простая, но броская: «Лестница имени Жижина».

Новость разлетелась по городу мгновенно. Кто-то ухмылялся, кто-то качал головой, а кто-то искренне аплодировал находчивости соседей. Табличка стала символом: обещание дано — обещание забыто.

Сам Жижин, узнав о «подарке», назвал это троллингом. Он пообещал, что правоохранители разберутся, а лестница всё‑таки будет отремонтирована — до конца августа. Объяснил: раньше не получалось, ведь шли «планомерные работы» на соседних территориях.

Лестница стояла. Табличка блестела на солнце. Жители ждали.

И пусть ремонт всё ещё впереди, лестница имени Жижина уже вошла в городской фольклор. Она напоминает: слова имеют вес, а память людей — длину ступеней, которые не так просто стереть.

Вот несколько вариантов стихотворений про Лужина — на разный лад и в разных стилистических ключах.

**1. В духе шахматной аллегории**

На доске — туман и тишина, 
Лужин в плену у комбинаций. 
Каждая клетка — западня, 
Каждый ход — шаг к дезориентации. 

Он видит линии, как сеть, 
Где ферзь скользит, как тень угрозы. 
Но в голове — лишь вечный этюд, 
Где нет ни победы, ни вопроса. 

**2. Лирический портрет**

Лужин молчит. В глазах — далёкий свет, 
Как будто он один на целом свете. 
Он знает всё: и мат, и гамбит, 
Но не найдёт пути к простому счастью. 

Его мир — клетки, чёрное и белое, 
Где каждый шаг — как исповедь без слов. 
Он ищет смысл в расчерченном пространстве, 
Но жизнь — не партия, и нет в ней ходов. 

**3. Ироничный набросок**

Лужин за доской сидит, вздыхает, 
Ходы продумывает, мечтает. 
«Вот этот слон — он точно враг, 
А пешка — скрытый диверсант!» 

Он так увлёкся, что забыл: 
За дверью — жизнь, а не дебют. 
И если б знал он наперёд, 
Что шахматы — лишь виртуальный фронт! 

**4. Философский эскиз**

Лужин — не игрок, не мастер, не герой, 
Он — отражение мысли, вечной и глухой. 
В его глазах — миры, что не измерить, 
В его руках — лишь шахматные цепи. 

Он строит замки из чёрно‑белых клеток, 
Но каждый мат — как приговор судьбе. 
И если вдруг он выйдет за пределы, 
То потеряет всё, что знал в себе. 

**5. Короткий афористичный вариант**

Лужин. Доска. И вечный поиск сути. 
Ход за ходом — и нет пути назад. 
Он играет, но не знает: 
Жизнь — не партия, а просто факт.

Вот несколько вариантов стихов про деда Курлыка — выбирайте тот, что больше по душе!

**Вариант 1 (лёгкий, игривый)** 

Жил на свете дед Курлык — 
Бородатый озорник. 
То в лесу найдёт грибок, 
То споёт, как петушок. 

С ним не скучно никогда: 
Расскажет сказку без труда, 
Даст конфетку, пошутит, 
И в ладоши застучит! 

**Вариант 2 (тёплый, семейный)** 

Дед Курлык — наш добрый свет, 
В доме с ним уют и смех. 
Знает тысячи историй, 
Помнит песенку для всех. 

Руки тёплые, как солнце, 
Взгляд — как ласковый рассвет. 
С дедом Курлыком спокойно, 
С ним и дождь — не беда, нет! 

**Вариант 3 (шутливый, с налётом сказочности)** 

Дед Курлык в колпаке смешном 
Ходит с посохом тайком. 
Шепчет что‑то под нос тихо, 
А в кармане — чудо-кроха. 

То ли звёздочка упала, 
То ли ключик от дверей… 
С дедом Курлыком — начало 
Сотни сказочных затей! 

**Вариант 4 (лаконичный, с рифмой «на каждый день»)** 

Дед Курлык — душа компании, 
Смех и радость в каждом взгляде. 
Если грустно — он поддержит, 
Если весело — так вдвойне!